Каторга и ссылка на перекрестье междисциплинарных диагнозов

 Видеозапись

«Каторжная жизнь по Чехову и не только» — такой была тема открытой лекции Елены Пенской, с которой она выступала в доме-музее писателя 21 ноября. Чеховский «Остров Сахалин» и сегодня остается непрочитанной книгой. Разговор о ней стал отправной точкой для серьезного обсуждения феномена каторжного и лагерного мира. Речь зашла и о поисках языка, на котором можно говорить о тюрьмах и ссылке, о том, когда литература перестает быть литературой, исследуя пределы своих возможностей.

---

Елена Пенская — доктор филологических наук, ординарный профессор, декан факультета филологии ВШЭ. Автор известных научных работ по истории русской и западноевропейской литературы, театра, интеллектуальной журналистики, а также по проблемам образования.

---

Место

В доме «в Кудрине, против 4-й гимназии», да еще и «либерального, то есть красного цвета», как его описывал сам постоялец, Чехов жил четыре года — с августа 1886-го по апрель 1890-го. Здесь он тщательно спланировал, изучив огромное количество разнообразных источников, свою поездку на Сахалин, к каторжанам. Поездку, ставшую для него во многом переломной. В «Острове Сахалине», произведении не столько литературном, сколько документальном, он, по словам Елены Пенской, как врач-диагност, запротоколировал обыденные ужасы каторжной жизни — с цифрами, датами, названиями, историческими фактами и реальными диалогами. А вскоре после возвращения с Сахалина Чехов написал свои самые страшные тексты — «Гусев», «Бабы», «Палата №6»... Влияние «Сахалина» прослеживается и в более поздних чеховских произведениях, например, в «Пари» (1899), один из персонажей которого рассуждает так: «Казнь убивает сразу, а пожизненное заключение медленно. Какой же палач человечнее? Тот ли, который убивает вас в несколько минут, или тот, который вытягивает из вас жизнь в продолжение многих лет?».

Контекст

В чеховский дом-музей Елена Пенская приехала с мероприятия, удивительным образом перекликавшегося с темой ее лекции. Писатели и их потомки, а также издатели, филологи, библиотекари устроили «Российское литературное собрание», на котором обсуждали, что происходит с литературой, преподаванием и читательской культурой сегодня. Внеполитические, казалось бы, вопросы — и уж точно не связанные с каторжной жизнью. Но от сумы и тюрьмы, как известно, не зарекаются. Сергей Шаргунов, на собрание пришедший, поделился «ощущением», что арестованных по «Болотному делу» «замуруют и закатают». Но самым неожиданным стало, пожалуй, замечание одного из потомков Достоевского о том, что благодаря каторге Федор Михайлович «возрос во много раз» и из простого писателя «получился гений», так что заключение может быть даже полезным.

Все эти примеры, полагает Елена Пенская, лишний раз подчеркивают, насколько прочно каторжная жизнь вошла в российское сознание, как активно она проникает во все поры российской культуры — гораздо глубже и заметнее, чем где бы то ни было. Конечно, каторга, ссылка, изъятие целых социальных пластов из обычной жизни — давняя практика, не в России придуманная. Но в России она «имеет свои родовые черты, и из потаенной эта тема в русской культуре стала публичной». Задача филолога «выяснить, как и когда каторжная тема и каторжный язык выходят на поверхность». А для этого заглянуть приходится на столетия назад, ведь вся история России, как писал Шаламов, — это «история принуждения».

Из истории российской каторги

Ссылка как самостоятельный вид наказания указывается в официальных документах в конце XVI — начале XVII века. Примерно в это же время систематизируется пыточная практика (рваные ноздри, битье батогами и кнутом до смерти и прочее). Перечень всех преступлений, за которые полагается ссылка, занимает несколько книг. Наказания в них описываются с потрясающей скрупулезностью, а подчас и со сладострастием. Среди прочих ссылке подлежат, например, «убийцы пьяным делом в драке, а не умышлением» и «те, кто у себя медные деньги держать учнет».

Настоящей литературной «бомбой» стали «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Эффект от книги был тем более оглушительным, что это было не абстрактное повествование художника, а «живой голос из преисподней», передававший точные знания и свидетельства.

Ссыльная практика разрастается от десятилетия к десятилетию, преступное существование становится особой категорией российского бытия. В XVII веке отношения между государством и теми, кого оно считает преступниками, упорядочиваются. Вводится несколько видов ссылок — в тюрьму, в посад, на службу, на пашню.

Мысль не просто о ссылке, но о каторге как политическая и социальная идея начала складываться еще в 1660-х годах. «Автором, вдохновителем, учинителем каторги» становится Петр I. Ссылки на поселение как вида наказания при нем почти нет. Зато каторжная жизнь становится явлением распространенным и все чаще накладывается на жизнь обыденную. Эти миры, вроде бы и параллельные, очень часто пересекаются.

Перед угрозой каторги все равны — и князья, и священники, и простолюдины. Каждый, кто сегодня благополучен, завтра может оказаться на каторге. Например, князь Семен Щербатов, которого велено было «по именному его царского величества указу, бив кнутом, урезав язык и вырвав ноздри, послать в Архангельскую губернию в Пустоозеро».

Вскоре после смерти Петра в Соловки попадет бывший начальник Тайной канцелярии, а теперь и бывший граф Петр Толстой. Притом за опальными сановниками устроен особый надзор — чтобы уберечься от заговоров, строжайше контролируют их переписку. Заключение князя Долгорукова сопровождается, например, таким распоряжением: «Бумаг и чернил не давать и писем никаких ни к кому писать ему не велеть. А когда он потребует писать в дом свой о присылке к себе для пропитания запасов и о прочих домашних нуждах, а не о посторонних делах, тогда, дав ему бумаги и чернил, велеть писать при капитане и смотреть того, чтоб кроме тех домашних нужд ни о чем не писал».

Появление каторжной прозы

Весь XVIII и первую половину XIX века каторжная сеть продолжала расползаться по стране. А что в текстах? Если к художественной литературе присовокупить документальные свидетельства, мемуары, публицистику, то это поистине безбрежный океан. От «Жития протопопа Аввакума» к воспоминаниям декабристов. А дальше — «Записки из Мертвого дома» Ф.М.Достоевского, «В мире отверженных» П.Ф.Якубовича, «Остров Сахалин» А.П.Чехова, «Архипелаг ГУЛАГ» А.И.Солженицына, «Колымские рассказы» В.Т.Шаламова, «Крутой маршрут» Е.С.Гинзбург, «Погружение во тьму» О.В.Волкова, «Зекамерон XX века» В.Кресса.

Конечно, настоящей литературной «бомбой» стали «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Эффект от книги был тем более оглушительным, что это было не абстрактное повествование художника, а «живой голос из преисподней», передававший точные знания и свидетельства.

«У нас в простонародье иные убийства происходят от самых удивительных причин. Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая — терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя. Тут-то и начинается странность: на время человек вдруг выскакивает из мерки. Первого он зарезал притеснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тут повод был; но потом уж он режет и не врагов, режет первого встречного и поперечного, режет для потехи, за грубое слово, за взгляд, для четки, или просто: «Прочь с дороги, не попадайся, я иду!» Точно опьянеет человек, точно в горячечном бреду». (Достоевский, «Записки из Мертвого дома»)

В «Записках из Мертвого дома» сложилась «личная лаборатория Достоевского», из которой потом выйдут самые значительные его произведения и герои. А каторжная проза Достоевского станет неким мерилом для литературы такого рода.

К моменту, когда в свою сахалинскую экспедицию отправился Чехов, каторга, как спрут, охватила всю страну, протянувшись с запада далеко на восток. Очаги некаторжной жизни выглядели на таком фоне маленькими островами, еще меньшими, чем Сахалин.

Хотя «Остров Сахалин» — одно из самых известных произведений Чехова, этот текст, по мнению Елены Пенской, остается, по большому счету, недоисследованным документом и нуждается в новом прочтении и комментарии.

Антон Павлович постоянно мечтал о путешествии в какую-нибудь дальнюю страну, и единственное, что ему удалось, это поездка на Сахалин. Самая ненужная из всех, какие можно было выдумать, губительная, она наложила на Чехова свою мистическую печать и окончательно подорвала его здоровье.

Как известно, Чехов пробыл на Сахалине три месяца. «Я объездил все поселения, заходил во все избы, вставал каждый день в пять часов утра и все дни был в сильном напряжении от мысли, что многое еще не сделано», — писал он. Но сделано все же было многое. С Сахалина Чехов привез «целый сундук всякой каторжной всячины» и почти десять тысяч карточек-анкет по итогам переписи населения острова. Многие современники считали, что эта поездка особая. Антон Павлович постоянно мечтал о путешествии в какую-нибудь дальнюю страну, и единственное, что ему удалось, это поездка на Сахалин. Самая ненужная из всех, какие можно было выдумать, губительная, она наложила на Чехова свою мистическую печать и окончательно подорвала его здоровье.

Неудивительно, что все написанное после Чехова о каторге, соотносилось, сравнивалось с ним. И «Сахалин» Власа Дорошевича, которого называли «королем фельетонистов», современники читали, хорошо помня чеховский текст и не прощая Дорошевичу художественность и литературность.

Так, Корней Чуковский сделал свой приговор: «Ведь он весь написан точно по машинке — «без слез, без жизни, без любви». Что в нем, как не ловкая игра на струнах темного читательского сердца; и, право, не вина музыканта, если в сердце этом только две струны и есть. Он неукоснительно держится своей системы лубочных контрастов, и как толста должна быть щетинистая шкура его читателей, если ее не пронять другими, более тонкими средствами. Рассказывает, например, г. Дорошевич о Золотой Ручке. Готовит вас к встрече с «могучей преступной натурой, которой не сломила ни каторга, ни одиночная тюрьма, ни кандалы, ни свист пуль, ни свист розги, — с женщиной, которая, сидя в тюрьме, измышляла и создавала планы, от которых пахло кровью». И подсовывает жалкую, сморщенную старушонку, с нарумяненным лицом, с претензиями на кокетство, с завитыми, крашеными волосами. Рассказывает о каторжнике Полуляхове. Готовит вас к встрече со зверем-убийцей шестерых человек, а подсовывает изящного юношу с мягкими манерами, добрыми глазами, мягким, бархатным голосом. Каторжник Сокольский перед тем, как его мучительно оскорбил надзиратель, горячо говорит и спорит о Достоевском. Каторжник Федоров за минуту до того, как его высекли, восторженно беседует о “господине докторе Чехове”».

Каждый, кто брался за каторжную тему, предлагал свой смысловой алгоритм. Формула Дорошевича — это слова мучеников-обитателей острова: «Кругом — вода, а в середине — беда!», «Кругом — море, а в середине — горе».

В 1892 году на территории России было 11 каторжных тюрем и острогов, где содержалось в общей сложности 5 335 человек, из них 369 женщин. Времена еще были, как принято говорить, «вегетарианские».

Каторжная жизнь, как каток, уравнивает. Там нет политических, а есть ссыльнокаторжные арестанты.

Рубеж XIX-XX веков — это время, когда каторжная тема сильно разветвляется и обрастает мифами, литературными в том числе. Так, с 1890-х годов криминальный жанр приобретает популярность и в массовой литературе (к примеру, исторические романы — популярное чтиво той поры — нередко эксплуатируют каторжные сюжеты, а любимые герои — это преступники и авантюристы).

У каторжной темы непростая судьба. Романтизируясь, с 1910-х годов она окончательно входит в обыденную жизнь. Стоит ли удивляться, что и русская революция в большой степени была рождена каторгой и ссылкой — и неизбежно обернулась новыми лагерями. Недаром говорили, что «история русской революции — это сказание о граде Китеже, переделанное в рассказ об острове Сахалине». (Дон Аминадо)

С каторги в лагеря

По инициативе Дзержинского вскоре после победы революции было организовано Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Но многие из тех, кто уцелел в царской ссылке, отправились по новому этапу — в 1935 году общество было расформировано.

Каторжные (вернее, теперь уже лагерные) голоса в русской литературе вновь зазвучали благодаря Солженицыну и Варламову. В 1964 году сила воздействия публикации рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была едва ли не мощнее, чем появление «Записок из Мертвого дома». И с этого момента страшный опыт лагерей ХХ века, с одной стороны, вытеснит опыт предшествующий, а с другой, помня о своем прошлом, будет оглядываться на него. В 1960-е восстановится связь каторжно-лагерных времен, и жесткий язык документальных свидетельств — находка «лагерной прозы» — станет самостоятельным героем повествования.

В своем манифесте «О прозе» Шаламов пишет: «Так называемая лагерная тема — это очень большая тема, на которой разместится сто таких писателей, как Солженицын, и пять таких писателей, как Лев Толстой… Писатель — не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спустившийся в ад. Выстраданное собственной кровью выходит на бумагу как документ души, преображенное и освещенное огнем таланта».

Трудные и страшные сюжеты, без которых невозможно до конца понять ни историю нашей культуры, ни историю политическую, знают свои точки отсчета и свои кульминации. Вернувшись из поездки, Чехов написал: «Даю себе слово больше на Сахалин не ездить». Всякий, кто попадает в капкан этой темы, знает традицию, помнит предшественников, но проживание каторги и лагеря ни с кем нельзя разделить и приходится строить свою традицию. С нуля искать свое слово. И как бы ни сложились обстоятельства писательской судьбы, эта тема «повязывает навсегда». Как сказано у Твардовского, «И в старых песнях не устал/ Взывать с тоской неутолимой/ Твой Александровский централ/ И твой бродяга с Сахалина».

Кстати, сама Елена Пенская в 1980-х годах как сотрудник Литературного музея в составе бригады общества «Знание» тоже совершила своего рода этнографическое и просветительское путешествие по лагерным местам, проехав от Красноярска до Минусинска. «И чеховские описания, как это ни парадоксально, оказались по сравнению с тем, что я видела, идиллией», — призналась она.

--------------------------
Каждый четверг в рамках проекта «Университет, открытый городу» преподаватели Высшей школы экономики проводят научно-популярные лекции в музеях Москвы. 28 ноября с лекцией «Эволюция создания трудностей» в Дарвиновском музее выступит профессор факультета психологии ВШЭ Александр Поддьяков.